Новая книга «Прикосновение. Необычный духовный опыт»

В издательстве «Золотое сечение» вышла книга А. Мамчица «Прикосновение. Необычный духовный опыт».ISBN: 978-5-91078-221-5Серия: Несерийное изданиеИздательство: Издательство "Золотое сечение"Год издания: 2013Количество страниц: 424Тираж: 1000Формат: 60х90/16Публикуем отрывки из книгиКВАЗАРЫ – Квазары находятся на самом краю вселенной.

В издательстве «Золотое сечение» вышла книга А. Мамчица «Прикосновение. Необычный духовный опыт».

ISBN: 978-5-91078-221-5
Серия: Несерийное издание
Издательство: Издательство «Золотое сечение»
Год издания: 2013
Количество страниц: 424
Тираж: 1000
Формат: 60х90/16

Публикуем отрывки из книги

КВАЗАРЫ

– Квазары находятся на самом краю вселенной. Это самые удалённые космические объекты, наблюдаемые с Земли. Они движутся со скоростью близкой к скорости света, и по спектральному анализу их излучения, находящемуся в красной зоне, учёные определили, что они разлетаются – то есть, удаляются от центра. Отсюда следует вывод, что вселенная расширяется.
Ночь. Сухуми. Мне десять лет.
Мы с отцом стоим на берегу Чёрного моря. Тишина. Волны едва слышно шуршат по гладким камням, а над головой бездонная темень южного неба с миллиардами-миллиардами звезд. Отец рассказывает, как устроен космос. Я легко понимаю, о чём он говорит, и спрашиваю:
– А что там дальше? – в полной уверенности, что он знает ответ.
Мне кажется, что ему известны самые-самые загадки мироздания, и сейчас он откроет их мне.
Но отец по-особенному задумчиво отвечает, что этот секрет пока не раскрыт наукой.
– Предполагают, – продолжает он, – что из квазаров образуются все существующие объекты во вселенной. Но ничего определённого, ни об этом, ни о том, что находится по ту сторону, учёные сказать не могут.
Я свободно представляю необъятную бесконечность космоса. Его бескрайние пространства с причудливо закручивающимися гигантскими пылевыми облаками, растянувшимися на сотни световых лет, с разнообразными планетами, созвездиями, галактиками, с загадочными чёрными дырами и смертоносными излучениями.
Воображение без труда преодолевает немыслимые расстояния пустоты, в которых всё это умещается, и легко выкладывает великую мозаику мироздания…
Но квазары…, почему-то именно они…, мысль о них рождает внутри щемящий холодок и завораживающее чувство встречи с чем-то неизвестным. Там, по словам отца, куда мчатся эти загадочные пионеры вселенной, нет ничего из того, к чему мы привыкли, и о чём знаем. Никакими словами невозможно описать то, что находится там. Любые представления о мире становятся ничего не значащей пустышкой.
Квазары… Они первыми ворвутся в неизвестность и узнают великий секрет грандиозного преображения.
От этого захватывает дух, и захлестывают эмоции. Хочется быть там, чтобы видеть всё собственными глазами.
В фантазиях я уношусь в недосягаемые дали, проникая в святая святых сотворения вселенной.
Необыкновенной силы счастье переполняет меня.
Отец стоит рядом.
Я прижимаюсь к нему.
Он кладет руку мне на плечо и плотнее прижимает меня.
Создаётся впечатление, что мы вместе как квазары несёмся в полную тайн и загадок бесконечность… Вдвоём… и больше никого.
Мне кажется, так будет всегда.

ПРИКОСНОВЕНИЕ

ЧАСТЬ I

1

Прошло 34 года.
Я установил видеокамеру на перила моста так, чтобы хорошо было видно то место, откуда буду прыгать. Под ней на скотч я прикрепил конверт с письмом, в котором объяснял причину своего поступка. Мне не хотелось, чтобы у кого-нибудь возникли неприятности или чувство вины из-за моего решения расстаться с жизнью.
Погода оставляла желать лучшего. Мелкие водяные пары в отсутствии ветра, то зависали в воздухе плотным туманом, то начинали едва заметно моросить, образуя на дороге и окружающих предметах блестящую водяную плёнку.
Всепроникающая сырость, забираясь под одежду, заставляет тело невольно ёжиться от неуютной промозглости.
«Пришла весна», – саркастично замечаю я про себя.
Непрерывный поток машин с зажжёнными фарами безразлично проносится мимо. Надрывный рык моторов, сливаясь с шуршанием шин по мокрому асфальту, передаёт нетерпеливое настроение своих хозяев.
«Куда спешат все эти люди, никого не видя и не слыша? – подумал я, – вот днём здесь, несомненно, была бы пробка, и меня бы обязательно заметили. Но сейчас, в четыре часа утра, проезжая по Крымскому мосту на скорости 80 км в час, в отблесках фар вряд ли кто разглядит человека, стоящего у обочины».
Небо заволокло низкими тучами. Подсвечиваемое снизу огнями ночного города, оно кажется огроменной тяжеловесной плитой, с угрозой нависшей над домами. Ни луны, ни звёзд не видно.
В голове промелькнула фантазия, что «вот бы сейчас всему этому многотоннию свалиться и разом покончить с мелочной суетой ничего не подозревающих людишек».
Проверив наводку объектива и включив камеру, я стал перелезать через широкие перила.
Гладкая металлическая поверхность оказалась настолько отполированной, что пришлось сильно постараться, чтобы не соскользнуть вниз раньше времени.
Перекинув тело и нащупав мысочками каменный выступ, я почувствовал странные изменения в окружающем пространстве.
Первое, что бросилось в глаза, это необычная серая непроницаемость воздуха, в густой насыщенности которого увязал искусственный свет ламп, не проникая дальше отведённых ему пределов.
Второе, что звуки по другую сторону моста слышатся отдалённей и глуше. Словно между проезжей и заперильной частями моста действовала невидимая шумовая завеса.
Незаметно она переместилась внутрь меня. Мысли в голове поутихли, а потом и вовсе растворились в пришедшем беззвучии. Необычное спокойствие охватило тело, отодвинув на второй план привычную действительность.
Внизу мутная чёрная река не торопясь несла свои тяжёлые воды. Под подёрнутой мелкой рябью тёмной поверхностью чувствовалась природная мощь и отрешённость бегущего потока.
Я видел причал, каменный берег, фонарные столбы, соединённые проводами, дома, голые деревья, но всё это казалось таким далёким и неправдоподобным, что напоминало хорошо выполненные декорации к фильму, за которыми на самом деле ничего нет.
И в этом отдалении от суетного мира необъяснимым образом вдруг почувствовалось чьё-то стороннее присутствие.
Создалось впечатление, что кто-то наблюдает за мной со стороны, но не вмешивается.
Я непроизвольно огляделся.
Машины, металлические конструкции моста, мелкие брызги от колёс и отблески фар на мокром асфальте: всё было по-прежнему прозаично и буднично. Но пристальное внимание невидимого наблюдателя продолжало чувствоваться.

В его присутствии не ощущалось ни скрытого интереса, ни желания. Он был нейтрален к происходящему. Ему было всё равно, свершится нечто или нет. Но за внешней отрешённостью, чувствовалось, что всё происходящее находится в его непосредственном ведении.
В какой-то момент показалось, что вместе с опустившейся тишиной он проник внутрь меня и знает, что я переживаю.
Высота и незащищённость манили неизвестностью последствий. Сдаваясь им, мышцы теряли тонус, превращаясь в тёплую, рыхлую вату, которая поднимаясь снизу по ногам, вскоре проникла и в туловище.
Тело и конечности бессильно обмякли. Зато биение сердца стало намного слышнее. Гулкие и частые удары, сотрясая грудь, волнами уходили в пустоту окружающего пространства, возвещая о приближении чего-то необратимого.
Сторонний наблюдатель по-прежнему оставался безучастным к происходящему, но его присутствие стало намного ощутимей. Он словно приблизился и уже в упор смотрел на меня и на то, что я собираюсь делать.
Невольно я вновь поискал его глазами, но взгляд уже не цеплялся за предметы, а, сменив фокус и измерение, беспрепятственно блуждал сквозь них.
И в этой неопределённости тот, кто следил за мной, оставаясь невидимым, был уже везде и во всём, что меня окружало. Он был рекой, мостом, небом, воздухом, переполненным угарными газами. Он находился внутри меня и снаружи. Он был сутью всех предметов, но не был ими.
Мой последний шаг для него решительно ничего не значил, потому что это не он, а я шёл к нему.
Решив, что полечу задом, я развернулся спиной к реке.
Почему-то казалось, что так удобнее.
Закрыв глаза, я представил небо, под которым мы стояли с отцом в Сухуми… Пространство раздвинулось, готовое проглотить меня без остатка…

2

– Смотри-ка, попрыгунчик!– внезапный хриплый насмехающийся голос заставил тело вздрогнуть.
Слева от меня рядом с местом, где была укреплена камера, стояли два бомжа. Появившись из ниоткуда, эти бездомные бродяги вели себя вполне по-свойски. Не успел я осмыслить происходящее, как один из них уже теребил в руках конверт с моим поясняющим письмом.
Комично вертя и подставляя его под свет фонаря, он всячески пытался разглядеть, что спрятано внутри.
Другой, под стать первому, схватив «соньку», крутил ею по своему желанию, наводя, то на друга, то на меня.
Потом, явно придуриваясь, он вплотную приблизил объектив к лицу, и стал делать вид, что пытается заглянуть внутрь камеры, чтобы узнать, откуда берётся изображение.
– Положи! – возмущённо выкрикнул я, и вместе с этим воплем как по команде вернулись все шумы неспящего города.
Режущая трескотня, включённых на полную мощность звуков, похожая на тысячи бешено движущихся телетайпных лент, жуткой болью вонзилась в уши. От неожиданности, непроизвольно закрыв их руками, я потерял равновесие и начал медленно падать.
Безмятежное ощущение невесомого полёта разлилось благодатью по телу, лишив его возможности двигаться. Непередаваемо сладостным было ожидание будущего полёта.
Слабые отголоски борьбы за жизнь ничего не могли поделать с парализованным сознанием, но, открыв глаза, я обнаружил, что по-прежнему стою на краю каменного выступа.
Бродяга с камерой, как ни в чём не бывало, продолжал паясничать перед объективом.
Омерзительно и тошнотворно было видеть, как это никчёмное создание лапает грязными руками с почерневшими ногтями мою «соньку». Гадко было осознавать, что возможно это человекоподобное ничтожество станет единственным свидетелем моего расставания с жизнью, и что оно первым прочитает послание с самыми сокровенными откровениями моей нелёгкой судьбы. Позабыв о собственных намерениях, я уже боялся лишь только за то, что такая нужная запись пропадёт без следа.
Накативший приступ ярости породил желание немедленно расправиться с наглецом, который продолжал себя вести, как бесчувственный, законченный идиот.
Но нас разделяли перила моста. Я сделал решительное движение, чтобы преодолеть эту преграду и поставить на место зарвавшегося хама. Но не тут-то было.
Оказалось, что я по-прежнему стою, зажав уши руками, и вишу всем телом над водной гладью. Единственное, что меня удерживало от падения, была крепко вцепившаяся в полы моей куртки рука другого бомжа, вертевшего до этого конверт.
От недавнего раздражения не осталось и следа. Я судорожно вцепился пальцами в металлические перила, но перелезть через них по-прежнему был не в силах.
Неожиданное понимание, что секунду назад могло произойти непоправимое, наполнило тело парализующим страхом. Руки и ноги отказывались выполнять команды, а нарастающая нервозность, граничащая с истерией, грозила довести моё положение очень быстро до того, что я свалюсь без сил от перенапряжения.
Находясь в столь плачевном положении, взглядом я встретился с глазами бомжа, который удерживал меня. Они излучали какое-то полушутливое спокойствие, которое не было насмешкой, но ясно говорило о том, что вариант моего падения с моста для него полностью исключён, и он ни при каких обстоятельствах не позволит мне сорваться.
– Не торопись, – сказал бродяга и принялся помогать перебираться мне на безопасную территорию.
Я закопошился, делая неловкие потуги. Не расслабляя хватки, бомж продолжал удерживать меня. В конце концов, его уверенность передалась мне и, успокоившись, насколько это было возможным, преодолевая немощь, я медленно перевалился через широченные узорные заграждения.
Испытывая невероятное облегчение, я был переполнен чувством нескончаемой благодарности к своему спасителю, которая, в итоге, вылилась в крепкие объятия по другую сторону перил.
Всё это время, не обращая внимания на затрачиваемые нами усилия, бомж с камерой продолжал снимать. Ничуточки не сомневаясь, что его друг справится, он, изображая поведение заправского оператора, то приседал, то задирал камеру вверх, то обегал нас со стороны, ежесекундно меняя ракурс для того, чтобы запечатлеть сцену спасения во всей красе
При этом, не забывая вставлять едкие шуточки, он неустанно советовал нам, как лучше поступить, буквально на мгновение опережая наши собственные действия. И хотя было ясно, что и без его глупых комментариев мы бы сделали то же самое, всё выглядело так, будто без него мы бы не справились.
Теперь, когда всё было позади, вконец измождённый, я испытывал необъяснимое родство и с ним. Но не в силах оторваться от своего непосредственного спасителя, за происходящим паясничеством наблюдал, исключительно водя глазами.
Дав мне время отдышаться, мой спаситель легонько подтолкнул меня, и мы пошли, не размыкая объятий, по тротуару прочь от всего этого кошмара.
Покинув злополучный мост, мы свернули в закоулки, прилегающие к набережной. Через какое-то время бомжи остановились у небольшой железной двери в каменной стене. Шедший со мной порылся в кармане и, достав длинный увесистый ключ, открыл её.
Я подумал, что их пристанище прямо за дверью, но ошибся. Закрыв за собой на несколько оборотов замок, мой новоиспечённый друг достал фонарик, и мы тронулись по тёплым подвальным коридорам. С грохотом поднимаясь и спускаясь по наваренным дребезжащим металлическим лестницам, мы преодолели ещё несколько незапертых дверей.
Раза два меня посетило смутное опасение: а куда это мы идём? Но безразличие к происходящему, окутавшее всё мои чувства с момента, когда я перелез обратно на мост, не позволило мнительным мыслям перерасти в настоящий страх. Эмоциональных и физических сил хватало лишь на то, чтобы тупо следовать за своими провожатыми.
Не имея ни малейшего представления где нахожусь, я испытывал необъяснимое доверие к подобравшим меня бродягам, а, глядя на их поведение, был в полной уверенности, что они знают, что делают. Чутьё подсказывало, что ничего плохого не произойдёт.

3

Путешествие по тёмным лабиринтам длилось недолго. Вскоре за одной из дверей мы оказались в помещении, где горел свет и сидели люди. Непрозрачный абажур создавал в комнате полумрак, не позволяя точно разглядеть, сколько в ней человек.
Специфический запах дыма, будто кто-то курил марихуану, ударил в нос. Оглядевшись, я заметил сизый дымок и огоньки тлеющих восточных благовоний. К их ароматам примешивался дух готовящейся пищи.
– Михалыч! – с порога обратился мой провожатый к кому-то из присутствующих, – принимай жмурика.
В ответ на бестактный по отношению ко мне призыв, от дальней стены, где шипела на плитке еда, в нашу сторону повернулся человек. Он был облачен в длинную робу, цвет которой был нераспознаваем в тусклом полумраке комнаты и, при сложившихся обстоятельствах, мало чем отличался от собственной тени на кирпичной кладке.
Силясь разглядеть его лицо, я не мог точно определить, куда направить взгляд. К тому же, чтобы меня было лучше видно, мой провожатый светил фонариком мне прямо в лицо, и это создавало глазам дополнительные трудности.
– Откуда «груз двести»? – пытаясь казаться заинтересованной, спросила тень.
– С Крымки, – хором ответили бомжи.
– Да он не простой – с приданым, – указывая на камеру, продолжил тот, который снимал.
– Хотел всё совершить с особым цинизмом, – прищёлкнув языком, безадресно пожурил Михалыч.
Его жест был настолько располагающим, что мне показалось, будто мы знакомы сто лет.
– С особым, с особым, – подхватил шутку один из бомжей, – под шорох киноленты и трескотню проектора.
– Оскароносец, не меньше, – вставил другой.
Михалыч продолжал изучать меня из темноты. Я чувствовал, как невидимое щупальце его внимания, неопредёленно блуждая по одному ему известному контуру, сканирует меня сверху донизу, вызывая в теле неприятно-стыдливое чувство обнажённости.
Решив, что знакомство состоялось, хозяин, плавно помахивая поварёшкой, сделал пару шагов нам на встречу. Фонарик в руках моего провожатого дернулся и бегло осветил его фигуру.
Судя по тому, что я успел заметить, мы были ровесниками.
Второе наблюдение касалось одежды. То, что вначале я принял за робу, на самом деле было свитером.
Что же касается поведения моего нового знакомого, оно оставалось неопределённо загадочным. Одновременно он выглядел и суетливым и собранным, рассеянным и целеустремлённым. Вокруг него создавался необъяснимый пространственный объём, совмещающий бесконечность и завершённость.
Пытаясь проследить за движениями того, кого бомжи уважительно называли Михалычем, я невольно совершил лёгкое круговое движение головой и в тот же миг боковым зрением увидел, как стены подвала плавно передёрнуло, словно они были сделаны из гибкого пластика, по которому пустили волну. Наблюдение было настолько мимолётным, что не поддавалось осмыслению, и я решил, что это либо эффект от чьей-то тени, то ли обман зрения, вызванный освещением комнаты.
В следующее мгновение Михалыч вернулся к плите и, подняв большую кастрюлю, сказал:
– Садитесь, будем есть.
Мои спасители дружно засуетились. На низком столике появилась пластиковая посуда и одноразовые салфетки.
Кастрюля с едой встала по центру стола. Следом за ней появилась ещё одна – поменьше, со свеженарезанным овощным салатом, сдобренным густо пахнущим подсолнечным маслом.
Не задавая лишних вопросов, перед моим носом поставили тарелку с содержимым обеих кастрюль.
Смущённый столь беспардонным гостеприимством, я с недоверием понюхал предложенное угощение.
Пахло вкусно. Но мои сомнения не рассеялись. То, в каких условиях была приготовлена пища, мягко говоря, вызывало вполне обоснованные опасения в её пригодности к еде.
– Вы поглядите, он брезгует, – уловил мои колебания бомж с камерой.
Оказалось, он продолжал снимать и за столом.
От Михалыча тоже не ускользнуло моё недоверчивое отношение. Он прекратил раздачу и с любопытством стал наблюдать за моей обонятельной дегустацией. Из вежливости я зачерпнул содержимое тарелки на пластиковую ложку и поднёс ко рту, пытаясь незаметно для окружающих принюхаться.
Пахло по-прежнему вкусно.
– Гнушаешься? Боишься отравиться? – одновременно спрашивая и утверждая, обратился ко мне Михалыч.
– Час назад ты готов был расстаться с жизнью, а теперь беспокоишься по поводу каких-то микробов.
Меткое замечание попало в точку.
Я молчал, понимая, что моё поведение мало того, что выглядит абсурдно и нелогично, но по отношению к тем, кто меня спас, ещё и оскорбительно. Мне не хотелось обижать их, и чтобы хоть как-то сгладить неловкость ситуации и оправдать свои действия, я решил сделать вид, что не хочу есть, думая, что таким образом удастся выкрутиться из щекотливой ситуации.
Рассуждая так, я даже несколько приободрился, но, похоже, мои уловки не подействовали на Михалыча, и, не обращая внимания на них, он продолжал говорить:
– Ты хотел лишиться жизни. Ты её лишился. Теперь всё, что осталось, принадлежит мне. Ты целиком и полностью мой. Всё волнения и сомнения остались по другую сторону моста. Ешь!
И хотя тембр его голоса не повысился ни на йоту, последние слова были произнесены так, что тарелка сама подпрыгнула у меня в руках.
Это было непостижимо, но мне снова показалось, что стены отреагировали на происходящее.
Внутри меня что-то съёжилось.
«Что за шутки, – подумал я, – рабство какое-то».
… а необычный повар, как ни в чём не бывало, продолжал раскладывать содержимое кастрюль.
Пока он это делал, от стены отделилась чья-то тень. На этот раз это был человек. И, когда пятая тарелка была наполнена, к трапезе присоединилась девушка.

4

Её появление стало для меня полной неожиданностью. Бомжи, грязный подвал – всё это как-то само по себе уже не вязалось с присутствием молодой особы.
Когда она ещё только подходила к столу, как мужчина я отметил необычайную грацию и раскованность её движений. Полумрак комнаты не скрывал, а, наоборот, подчёркивал изящность и стать её сильного тела. Но когда она вышла на свет, я был сражён наповал.
Изо всех сил пытаясь соблюдать нормы приличия, я еле сдерживался, чтобы не пялиться в упор на молодую спутницу бомжей. Такой красоты я не видел никогда.
Если бы кто-то попытался меня убедить, что боги отпустили свою дочь на землю, и она сейчас рядом со мной, то я бы ни капли не усомнился. Казалось, что прелесть женщин всего мира воплотилась в ней.
Тонкими чертами лица и большими, выразительными глазами она чем-то напоминала индианку. В то же время, в ней было что-то и арабское. По крайней мере, паранджа была бы ей к лицу. Если бы она заговорила на итальянском, я бы ни чуточки не усомнился в её сицилийском происхождении, но если бы её представили, как коренную жительницу Америки, то и с этим не стал бы спорить.
Пока я гадал, кем бы она была на самом деле, и как её занесло в компанию бездомных бродяг, девушка взяла из рук Михалыча предназначенную ей порцию съестного и подсела за общий стол.
Больше в комнате никого не было. Все остальные тени принадлежали диванам, подушкам и прочей утвари. И хотя они не были людскими, но подсвечиваемые тусклыми отблесками от лампы, вместе с неровностями стен и потолка, вносили свою долю загадочного мистицизма в интерьер помещения, создавая в нём ощущение живого, дышащего пространства.
Несколько приободрившись при появлении девушки, я вернулся мыслями к еде и после первой ложки, почувствовав, что голоден как никогда, набросился на съестное, позабыв о пресловутой гигиене.
Точно зная моё состояние, Михалыч, не произнося ни звука, навалил мне в опустевшую тарелку добавки, а потом ещё.
Пока я уплетал за обе щеки, мои спасители наперебой рассказывали о своевременно прерванной ими попытке планируемого суицида. Каждый делал это на свой лад, но в любой интерпретации события минувшей ночи выглядели как сплошной фарс. В своих фантазиях бомжи дошли до такого абсурда, что стали называть меня «московской Мери Поппинс», обучающей воспитанников джампингу с зонтиком с моста.
– А где зонтик? – спрашивали они, глядя в упор друг на друга, и хором рот в рот сами же и отвечали, – забыла, – после чего вновь входили в состояние безудержного веселья.
Мне казалось, что некоторые вещи были чересчур, и меня это не то что не забавляло, а, наоборот, задевало. Быть объектом для шуток в незнакомой компании, да ещё на глазах понравившейся девушки, никак не входило в мои планы, но судя по реакции слушателей, такое поведение в доме приветствовалось. При всём при этом, если Михалыч был вдумчиво сосредоточен, только изредка улыбаясь удачной шутке и всё больше поглядывая за моими реакциями на происходящее, то девушка заливалась от души.
На фоне такой реакции мне тоже не хотелось быть хмурым занудой. Стараясь скрыть недовольство и эмоциональное истощение от пережитых событий, я, наверное, переусердствовал, и усталость переросла в сверхвозбуждение, которое случается у детей, когда, перегуляв, они уже с трудом укладываются в постель, не в силах сдержать болезненной активности. Ущемлённое достоинство заставляло по инерции хорохориться, но сам я уже мало что соображал.
Покончив с содержимым тарелок и вдоволь насладившись рассказом о ночном происшествии, мои спасители разом, без сантиментов завалились спать в противоположных углах комнаты, которая оказалась значительно больше, чем представлялась до этого.
Михалыч убрал остатки пищи и вытер со стола оставшиеся кое-где разводы от тарелок. Девушка, вопреки моим ожиданиям, не стала помогать ему, оставаясь безучастной к, казалось бы, исконно женским обязанностям.
Краем глаза я заметил, как хозяин поставил на плиту чайник.
В очередной раз, возвращаясь к столу, он принёс три кружки вкусно пахнущего напитка. На мой вопрос, что это, он ответил довольно буднично, что это отборный китайский чай, собранный в определённое время в определённом месте в горах Поднебесной.
Не подавая виду, про себя я ухмыльнулся: «Ну-ну, мол, ври дальше». Но чай и на самом деле был необыкновенно вкусный.
Оставшись без двух моих спасителей, мы продолжали болтать, в общем-то, ни о чём. Не интересуясь моей попыткой самоубийства и тем, как я к этому пришёл, Михалыч расспрашивал всё больше на отвлечённые темы, не затрагивающие анкетные данные. Он словно прощупывал какие-то непонятные пути во мне, лежащие между избитыми фактами биографии, по особому заостряя своё внимание на подробностях личных переживаний.
Узнав, что я мастер спорта СССР, он со своей стороны вспомнил, что сам когда-то занимался единоборствами и брал места на первенстве России. Далее я узнал, что он окончил университет Дружбы народов с красным дипломом, был женат, какое-то время работал по специальности.
Трепались мы и на другие темы. И всякий раз хозяин подземелья вёл себя необыкновенно открыто и естественно, без пафоса и какого-либо хвастовства. Он не бахвалился и не грузил личными успехами, хотя выглядели они довольно-таки впечатляюще.
Девушка в течение всего разговора не проронила ни слова, но выглядела не менее заинтересованной, чем её друг.
Зная их от силы часа полтора, я чувствовал себя необыкновенно легко и непринуждённо.
В какой-то момент я заподозрил, что, может быть, это такая хитрая манера ведения диалога со стороны моих визави: прикидываться простачками, чтобы получше и побольше узнать о человеке.
Подумав так, я начал усиленно, насколько это было возможно в моём состоянии, присматриваться к собеседникам, но на протяжении всего разговора так и не уловил ни нотки фальши в их поведении. Напротив, открытость и неназойливость бомжей, вкупе с отсутствием во мне сковывающего напряжения, всё больше и больше располагали к ним.
Мои силы поддерживал и непрошедший интерес к девушке. То и дело, поглядывая в её сторону, я пытался уловить хоть какую-то ответную реакцию. Но, не произнеся за вечер и пары фраз, она по-прежнему оставалась безмолвной, предпочитая слушать.
Нас не представили должным образом, и, находясь уже достаточно долгое время в обществе бездомных, я так ни разу и не услышал её имени.
Заметил я и то, что Михалычу невероятным образом удавалось общаться с нею, не прибегая к помощи слов. Она отвечала ему тем же. Они реагировали на едва заметные жесты друг друга, но в большинстве случаев казалось, что без труда читают и угадывают неозвученные мысли, каким-то особым, наработанным чутьём.
Узнав, что у Михалыча имеются ещё и научные труды, я не выдержал и, не соблюдая рамки общепринятых приличий, поинтересовался, как он умудрился, имея такой багаж за спиной, оказаться в положении бездомного бродяги.
По моим меркам такой образ жизни являлся самой, что ни на есть, низшей ступенью человеческого существования, которую и жизнью-то назвать можно было с большой натяжкой.
– Кто бы говорил, – послышался из угла голос одного из моих провожатых.
Оказалось, что всё это время ни тот, ни другой не спали, а внимательно слушали наш застольный трёп и только по причинам собственной усталости и лени не вмешивались в беседу.
– Кто-то, не давеча как несколько часов назад, хотел расстаться с жизнью, – продолжал мой спаситель из темноты, – какая же она должна была быть у него, чтобы он решил с нею покончить.
Удар пришёлся в самое яблочко, поставив меня в тупик.
– А что вы хотели, – неожиданно за меня вступился Михалыч, – по статистике в странах с высоким уровнем жизни самый высокий процент суицидов. И лидирует в этом списке ни кто иная, как благополучная Швейцария.
– Я что, проснулся в Европе? – послышалось из другого угла комнаты, и для того, чтобы удостовериться в этом, оппонент главного бомжа демонстративно поднял голову, чтобы оглядеться.
Все посмеялись.
В этот момент в дверь постучали. Девушка пошла открывать. Пришедший, не входя в комнату и не здороваясь, с порога обратился к хозяину:
– Машина готова.
В углах комнаты послышалось активное движение, как будто там только и ждали команды «на выход». Через считанные секунды оба мои спасителя стояли у двери.

5

Моя усталость к тому времени достигла стадии, когда мозг начал самопроизвольно отключаться, и сознание периодически погружалось в область поверхностного, бредоподобного сна. В этом состоянии я ещё мог следить за происходящим, но без какого-либо осмысления.
Михалыч, порывшись у стены в куче белья, протянул мне какие-то шмотки и предложил переодеться.
– А то ты будешь выглядеть среди нас свадебным генералом, – пояснил он.
Несмотря на невменяемость, я понимал, что он мне льстит. Моя промокшая, замаранная одежда, потеряв и форму, и цвет, была в плачевном состоянии, и её было лучше поменять.
Тем не менее, я крайне осторожно взял предложенные обноски и предусмотрительно обнюхал их.
Пахло постиранным бельём.
Увидев мои опасения, один из спасителей заявил, что я напоминаю ему собаку.
– Ну, всё ему надо обнюхать, – не без сарказма высказался он, проводя параллель с моим поведением за столом.
– Может у него фамилия Шариков? – тут же подхватил другой.
– Мы бомжи, а не грязнули, – делая вид, что раздражён и не намерен дискутировать, отрезал Михалыч, – одевайся.
Наверно мои неточные, расфокусированные движения настолько выдавали накопившуюся усталость, что девушка взялась помогать мне с переодеванием.
Снять пришлось буквально всё. Испытывая некоторое колебание по поводу трусов, я притормозил процесс, но, видя, что ни у кого из присутствующих не возникает интереса к моим обнажённым гениталиям, одел нижнее бельё бомжей, по ходу отметив, что в отличие от него, моё собственное отдавало не первой свежестью.
Путаясь ногами в штанинах, я представлял, какую бы реакцию это вызвало у моих друзей, проделай я такое перед ними дома. Но постоянно подкалывающие и насмехающиеся бомжи и ухом не вели. Такое безразличие к оголённому телу было крайне удивительным. Отчасти я даже засомневался, замечают ли они вообще вынужденный стриптиз в моём исполнении.
Девушка была рядом, но и она не обнаружила никакой реакции на обнажёнку. Её больше волновало, чем подпоясать штаны, которые оказались несколько шире моих бедер.
Когда со сборами и переодеваниями было покончено, Михалыч кивком головы предложил выдвигаться.
Выход на свежий воздух придал мне сил, но ненадолго. Не пройдя по улице и ста метров, мы нырнули в метро. На эскалаторе непроизвольные отключения сознания возобновились. А пока мы ехали в переполненном поезде, разум и вовсе перешёл на автономный режим работы, выдавая вне зависимости от моих желаний, явь за сон и наоборот. То мне чудилось, что я в ночном клубе, то в сказочном лесу, то в шикарном аэробусе лечу в Таиланд. Дошло до того, что даже когда глаза были открыты, восприятие продолжало рисовать причудливые картины фантазируемой реальности, заставляя органы чувств верить в них. Когда же временами я приходил в себя, то всё вокруг казалось игрушечным и неправдоподобным, но одновременно очень родным и знакомым.
Когда освободилось место на скамейке, девушка, видя, как я болтаюсь, едва держась за поручень, без промедлений усадила меня.
По моим неадекватным наблюдениям мы приехали на одну из окраин столицы. Ничего точнее ни о времени, ни о месте нашего расположении я сказать не мог. Единственным неоспоримым фактом было то, что когда мы вышли из подземки, на улице уже рассвело.
Ожидающей нас машиной оказался грузовой «КАМАЗ», стоящий с включённым двигателем в пятидесяти метрах от автобусных остановок.
Забираясь в кабину, я отметил, что один из двух моих спасителей отсутствует. Покинул ли он нас по дороге или вообще остался дома, я не помнил, но тот, который снимал на камеру, был рядом и продолжал увлечённо документировать каждый наш шаг на видеоплёнку.
Пока шла погрузка и раздача Михалычем ценных указаний, мне удалось более внимательно разглядеть бомжа, приведшего нас к машине.
Это был человек с ярко выраженным восточным типом лица, которых так много на российских рынках. Я подумал, что возможно он держит палатку или торговую точку с фруктами и овощами где-нибудь в районе северного Бутово. Отсюда объяснялись и завязки с водилами. Отсутствие в его речи акцента говорило о том, что либо он давно живёт в Москве, либо вообще родился здесь.
Заботливо помогая нам загрузиться в кабину, сам он остался снаружи, а когда фура тронулась, как истинный провожающий, долго махал на прощание рукой.
Изнутри ему никто не ответил. Мне показалось, что рассевшись по местам, про него за ненадобностью позабыли.
«Ему должно быть обидно?» – подумал я и, извиняясь за всю компанию, помахал в ответ.
Настроение у моих спутников было приподнятым. Машина ещё не тронулась, а они как дети прильнули к стёклам окон и в радостном возбуждении, наперебой принялись рассказывать друг другу, кто что видит.
Я хотел было последовать их примеру, но после того, как грузовик два раза плавно качнуло на кочке, вырубился, как перегоревшая лампочка: мгновенно и безвозвратно.

6

Дороги для меня не существовало. Представления о том, сколько времени я провёл в невменяемом состоянии, тоже не было. Несколько раз я приходил в себя, но убаюкивающее раскачивание рессор и равномерный рокот мотора неизменно погружали меня обратно в сон.
Оставалось загадкой и то, как я оказался в новом жилище: то ли меня принесли, то ли ещё как.
Но одно было абсолютно точно: о моём самочувствии и сне заботились вполне ответственно, потому что, в конце концов, я обнаружил себя уложенным на что-то очень мягкое, с чего подняться не было сил, с подушкой под головой и укрытым мягким пледом. Сладость уютного расслабления не способствовала быстрому пробуждению, так что даже позывы в туалет не могли заставить меня пошевелиться.
Действительность плыла как в тумане, вызывая сомнения в реальности происходящего вокруг. Но проверить подлинность видений не было сил. Упиваясь обездвиженностью, я ждал, пока обволакивающая дремота вновь одолеет меня и погрузит в себя без остатка.
Изредка открывая глаза, в полусне я фиксировал отдельные события, происходящие во внешнем мире, но при этом моё состояние и положение мало менялись.
Помню сидящего ко мне полубоком на кресле Михалыча, а напротив него привлекательную особу. Не ту, которую я видел до этого, но тоже очень-очень красивую.
Силуэт первой маячил за спиной главного бомжа, а вокруг расположилась группа незнакомых людей, лиц которых я не разглядел.
Пару раз промелькнул один из моих спасителей, но всё моё проснувшееся внимание было приковано к девушкам.
Несколько раз, переведя взгляд с одной на другую, я отметил их сходство и притягательную силу внутреннего магнетизма, говорившую о сильном, целеустремлённом характере.
– Это не любовь, Лена, – говорил Михалыч, обращаясь к незнакомой посетительнице, – то, что обычно называют любовью, включая её самые сильные проявления, это страсти…, страсти, вызванные привязанностями. Это только жалкая тень любви, но не любовь.
Главный бомж перевёл взгляд на притихшую аудиторию и продолжил, обращаясь уже ко всем присутствующим.
– Любовь – это состояние. Состояние целостности, не раздвоенности. Любовь ничего не выделяет. Если она есть, то всё пространство и предметы наполняются ею без остатка, до самых краёв… в физике принято считать, что если в уравнении или функции появляется бесконечность, то решение считается неверным, нелогичным. Но Любовь – это бесконечность, и она нелогична.
– Ты хочешь сказать, что когда мы любим, «Любим» с большой буквы, то нам всё равно кого Любить? – задал вопрос кто-то из присутствующих.
– Конечно, – с энтузиазмом отозвался Михалыч, будто нашёл долгожданное понимание, – беда в том, что человек не способен долго находиться в состоянии Любви. Практически его переживание Любви длится считанные мгновения, а всё остальное время он занят тем, чему его научили…
Моё пограничное состояние перешло в область бессознательного полусна, отключив восприятие. На какое-то мгновение я потерял связь с действительностью, но когда вернулся в неустойчивое бодрствование, продолжил слушать объяснение главного бомжа с повышенным интересом.
– …дело в том, что мы не воспринимаем Существование как единое целое, – говорил он, – каждый из нас выделяет в картине мира отдельные предметы и рассматривает их в отрыве от Целого. Но, имея дело даже с таким выделенными фрагментами, мы и их не видим целиком, а опять-таки, акцентируем внимание на одном отдельном свойстве или качестве. При этом не забывайте, что сам человек внутренне разделён на множество привнесённых в него извне частей, которые, к тому же, постоянно конфликтуют между собой. Так как же тут возникнуть настоящему, живому переживанию!?
«Действительно», – соглашался я, всеми силами стараясь не провалиться в надвигающееся беспамятство.
– Отсюда и возникают разные виды любви, – доносилось до моего сознания извне, – например, любовь между мужчиной и женщиной – это один вид любви. Любовь к детям видится как совершенно другая любовь. Не похожа ни на то, ни на другое любовь к родителям. К друзьям она тоже иная, и этому перечислению не будет конца. Так или иначе, но Целое остаётся за кадром, и люди мечутся в куче обрезков, искренне полагая, что это и есть Любовь.
Постепенно слова и голос Михалыча слились в один монотонный гул, и я провалился в очередное забытьё.
– То, что происходит между людьми, можно было бы назвать отношениями, – продолжал говорить главный бомж, после моего непродолжительного отсутствия, – тёплыми, сердечными, но отношениями…
В стане слушателей послышалось невнятное несогласие, но лично во мне, всё услышанное в перерывах между провалами в небытие, не вызывало противоречий.
Михалыч же отреагировал на возникшее расхождение во мнениях довольно необычно.
Он напомнил гостям, что приближается годовщина рождения Владимира Ильича Ленина – вождя мирового пролетариата, освободившего рабочий класс от рабства.
– В такой день, – отметил он, – не подобает ничего скрывать, и ради освобождения от гнёта обусловленности, предложил выдвинуть новые Апрельские тезисы.
Я ничего не понял, но было забавно следить, как главный бомж залез на стол и, вытянув вперед руку, объявил, что первым тезисом своего выступления он заявляет, что общепринятая человеческая любовь является некрофилией.
– Когда вы думаете, что любите живого человека, вы глубоко заблуждаетесь, – начал он, забавно картавя слова, подражая знаменитому ленинскому акценту, – на самом деле вы любите труп, и любите вы его только потому, что изготовили его сами в собственной голове. Эта работа не занимает много времени и сил. Происходит всё просто: когда вы в кого-нибудь влюбляетесь, то этот человек становится для вас совершенно необыкновенным, отличным от всех остальных. Вы его выделяете из толпы и начинаете думать о нём, вспоминать его, мечтать… Таким незамысловатым способом вы создаёте в голове образ. И этот образ закрепляется внутри вас. Вы постоянно дорабатываете его, дорисовываете, шлифуете, работаете над ним без передыха… В итоге вы создаёте то, что вам нравится и что вы готовы любить, но… чего, увы, не существует на самом деле. Фактически, получается, что вы любите несуществующего человека. Это любовь к неживому – некрофилия.
Михалыч слез со стола и принялся возбужденно ходить за диваном.
– Из всего вышесказанного вытекает второй, не менее значимый тезис, что обычная любовь является изнасилованием. Изнасилованием того, кого вы вознамерились любить. А почему начинается это изнасилование? Да потому что оригинал разительно отличается от созданного в голове образа. Вы говорите, что любите, а на самом деле пытаетесь изменить, подправить живого человека в соответствии с мёртвой схемой. В этом случае ваше отношение к нему можно выразить словами: «годится, но требует доработки». Вы насилуете любимого для того, чтобы вам было удобней его любить…, удобнее удовлетворять себя.
Не отпуская внимания слушателей, оратор заявил, что отсюда следует вывод, что обычная любовь является бизнесом.
Это был третий тезис его выступления.
– Вы чего-то хотите от своего возлюбленного, чего-то ожидаете. Например, того, чтобы этот человек был неразлучно рядом с вами, и вы могли бы видеть его каждый день. Или чтобы он любил вас. Или, что ещё лучше, чтобы делал это в доступной для вас форме… или чтобы одевался так, как хотите вы, учился или работал в нужном вам месте, говорил вам определённые слова, дарил то, что вам нравится, совершенствовался в соответствии с вашими представлениями. И так до бесконечности.
Он говорил, что не имеет значения, миллион ли требований, или одно-единственное. Важно только то, что человек чего-то хочет в обмен на свою любовь, а если любимый не оправдывает ожиданий, то возникает недовольство.
Из сказанного следовало, что некогда возникшая любовь превращается в торг.
Это было настолько необычно, что я даже начал, насколько это было возможно в моём состоянии, мысленно философствовать на эту тему.
Михалыч же своим четвёртым тезисом свёл всё к тому, что обычная любовь ведёт к потере свободы. К рабству.
– Вы начинаете бороться с недостатками любимого, «спасать» его. При этом негласно подразумевается, что вы лучше него самого знаете, каким он должен быть. Вам, как влюблённому в него, видней.
Он утверждал, что потеря свободы происходит из-за лжи.
– Любя, вы сажаете в тюрьму себя и вдобавок тащите за собой своего возлюбленного. Происходит это так. Если вы кого-то любите, вы хотите ему угодить, понравиться. Вы жаждете, чтобы вас тоже любили. Вы раздумываете над своим поведением, анализируете его, оцениваете…, будьте уверены, что то же самое происходит и с вашим возлюбленным. Если он любит вас…, а он вас любит! он, чтобы понравиться вам, начинает точно так же деформировать себя, становясь искусственным и неискренним.
Чтобы продемонстрировать наглядно сказанное, Михалыч смешно скрючился, чем развеселил присутствующих.
– Таким образом, влюблённые добровольно попадают в тюрьму неестественности. Получается, что любят друг друга два заключённых. И тут возникает пятый признак…
– Тезис, – поправил его кто-то из слушателей.
– …пятый тезис обычной любви, и он заключается в том, – Михалыч кивком поблагодарил за поправку добровольного суфлёра, – что обычная любовь лишает сил. Посмотрите, как заканчиваются все истории человеческой любви: потухшие взгляды, энергии нет, радость давно улетучилась, и вместо этого злость, череда бессмысленных обвинений, недовольство. Кто виноват в этом? Любовь? Конечно же, нет. Виновато то, что люди делают с любовью. Не намеренно…, но так получается. Каждый осуществляет то поведение, которое естественно для него в данный момент …
На этом утверждении вспышка моего повышенного внимания к происходящему резко пошла на убыль, и я стал проваливаться в безразличие забытья. Отдельные высказывания о том, что любовь – это процесс отдавания, и что чем больше мы излучаем любви, тем сильнее становится источник её внутри нас, ещё долетали до меня, но не поддавались должному осмыслению.

7

Несмотря на то, что усталость не позволяла мне включиться в диалог, моё согласие с услышанным было абсолютным. Поражало то, что этому ораторствующему бомжу в доступной форме удалось выразить ту суть вещей, о которой я всю жизнь знал, но никак не мог ясно сформулировать.
До этого разговора она представлялась настолько неуловимой, что даже не преобразовывалась в мысли.
Ни в ком из старых друзей и знакомых я не находил поддержки этим витавшим в воздухе, но не выказанным идеям. Окружающие будто договорились не упоминать о проявлениях действительности, невписывающихся в общепринятую мораль, порой игнорируя явное несоответствие желаний и реальности.
С первой фальшью и показушностью эмоций я столкнулся ещё в детстве, когда оказался на похоронах. Не помню, с кем прощались, но вид покойника резко контрастировал с окружающей его истерией. Мне казалось, что раз умер он, то и хуже всех должно быть ему, но усопший был спокоен, а вот те, кто его окружали, выли на разные лады, будто старались превзойти друг друга в демонстрации постигшего их горя.
С тех пор большинство мероприятий подобного рода воспринимались мною не иначе, как запрограммированный фарс. Но всего этого было так много, что в какой-то момент, отложив в сторону собственные ощущения и закрыв глаза на противоречия в окружающем мире, я начал думать, что так оно и должно быть.
Теперь, находясь в непотребном состоянии, я испытывал жуткую радость от того, что кто-то чувствует то же самое, что и я. Это пробудило внутреннее родство с бомжами, но накопленное утомление унесло меня в небытие, откуда не слышны были никакие звуки.

8

Проснувшись в следующий раз, я увидел Михалыча, беседующим один на один с мужчиной.
Не имея возможности как следует разглядеть лица пришедшего, я подумал, что в комнате не хватает света, но потом стало ясно, что это мои собственные глаза не хотят фокусироваться.
– Будь концентрированным настолько, насколько это возможно, – наставлял безликого посетителя Михалыч, – делай всё медленно, вычувствывая ладонью каждый квадратный миллиметр тела партнерши, каждый бугорок, каждую впадинку. Не преследуй никаких целей, отбрось их. Как говорится, «медленно и без цели».
Он сделал паузу, а потом продолжил, но в этот момент я успел подумать о том, что «вычувствовать» – наиболее точное слово, хотя никогда не слышал такого речевого оборота.
– Если касаешься шеи – чувствуй шею, если плеча – чувствуй плечо, если живота, то, соответственно, живот. Не уносись в фантазиях вперёд и не залипай на том, что было до этого. Не думай, что если твоя рука движется по её бедру, то за ним последует лобок, а дальше… бонус. Концентрируйся только на ощущениях в ладони, в том месте, где сейчас происходит касание. Горячее – холодное, мягкое – твёрдое, гладкое – шершавое – не важно что, главное – находись в моменте.
Он объяснял мужчине технику какого-то особого взаимодействия с женщиной, о которой, как видно, тот спросил. Для меня всё, о чём они говорили, было в новинку, и я внимал, затаив дыхание.
– Глубже уходи в ощущения. Если не получается – сузь область восприятия до минимума. Начни касаться подушечками пальцев. Замедли движение, сделай его едва заметным. Доведи процесс до такой степени, когда сам не понимаешь, происходит что-то или нет. И глубже, глубже уходи в ощущения. Не позволяй возбуждению увести тебя в мечты о предстоящем сексе или в воспоминания о том, как было хорошо в прошлый раз. Будь здесь и сейчас.
– Если, упаси господи, – в голосе Михалыча послышались шутливые нотки, – наступит эрекция, или наоборот, не наступит, не пытайся как-то с этим бороться. Оставь всё как есть. Реши, что на этот раз всё будет не так, как раньше. Один раз, как говорится…, ничего страшного. Никто ещё из-за этого не становился импотентом или маньяком.
Несмотря на то, что Михалыч шутил, его собеседнику, похоже, сейчас было не до смеха. Не видя выражение лица гостя, я чувствовал, как от этого человека исходило напряжение, с которым он жадно внимает каждому произнесённому слову.
– Люди привыкли сливать излишки накопившейся в них энергии по старинке, – Михалыч показал неприличный жест, сделав притягивающее движение руками к тазу. – Но если этого не делать, то очень скоро энергия начинает течь по-новому, проникая туда, где её до этого не было или не хватало. Это может вызвать непривычный эмоциональный подъём или беспричинную тревогу, а вместе с ними чувство…
Далее из контекста я понял, что речь идёт о каком-то долинном оргазме, которого слушатель хотел добиться, а Михалыч знал, как это сделать.
Но последующие объяснения были мной упущены по причине всё той же усталости. Однако услышанного было достаточно, чтобы во мне зародилось состояние наитончайшей нежности, похожее на внезапную влюблённость, в которой ещё не признался, но уже увяз по уши.
… – И вот ты стоишь рядом со своей избранницей и случайно рукой едва-едва соприкасаешься с пальчиками её ладони…, локон её волос касается твоего плеча, и ты понимаешь, что ради этого касания готов пойти на всё…
Говорил ли эти слова Михалыч, или я сам домыслил, было непонятно, но при повторной установке «глубже уходить в ощущения», я в который раз вынырнул из полусна.
– Как долго должно это длиться? – интересовался собеседник.
– В пределах сорока минут, – прозвучал, как само собой разумеющийся ответ.
Гость громко сглотнул.
– Если же после касаний дело всё-таки дойдёт до полового акта, если оно вообще до чего-нибудь дойдёт, – Михалыч в который раз беззлобно хихикнул, – продолжай оставаться в состоянии «медленно и без цели», не спеши спускануть, продлевай незавершённость как можно дольше. Если чувствуешь – подкатило, замедлись, остановись. Некоторые, чтобы растянуть ощущения, прерывают на время тесный контакт, некоторые зажимают точку «G» в промежности.
Думая, что сейчас главный бомж покажет эту точку, я шире приоткрыл глаза.
Вопреки ожиданиям, Михалыч как сидел, так и остался сидеть.
Было видно, что им обоим известно, о чём говорится.
Не слыша дальнейших вопросов, главный бомж изобразил на лице извиняющуюся мину и добавил: «Вот такой секрет», – подвёл итог беседе.

9

Проснувшись в очередной раз, я чувствовал себя, наконец-то, отдохнувшим, но всё же не спешил выходить из приятной полудрёмы, не зная, что лучше: провалиться ли обратно в сон, или встать и чем-нибудь заняться. Пока я раздумывал, мой спаситель с камерой заметил моё пробуждение и громко возвестил на всю квартиру:
– Проснулся?!
Михалыч оглянулся.
Из дальнего угла подняла голову девушка.
Я привстал и помахал рукой новым знакомым.
– Проснулся, кучеряшка! – повторил мой спаситель, уже не спрашивая, а констатируя факт.
Услышанное прозвище меня покоробило. Было не понятно, откуда оно взялось.
Мои волосы и вправду вились, но только когда отрастали сантиметров на десять. Сейчас же я был коротко подстрижен и недоумевал, какого чёрта этот хренов оператор вздумал подшучивать.
Праведный гнев, охвативший меня, стал заметен окружающим. Пара колких фраз по этому поводу от бомжей не остудила его, но заставила меня смутиться. Не зная, как себя повести, я, чтобы хоть как-то реабилитироваться, попытался изобразить на лице удивление.
Мой обидчик примирительно пояснил, что имеет в виду не голову.
– Бреешь, чтобы длинней казался? – по-простецки спросил он, указав лёгким кивком головы на мой безволосый пах.
Только тут я заметил, что стою голый.
Спесь разом слетела, и я сконфузился от положения, в которое попал. И хотя вопрос и тон, которым он был задан, выглядели вполне невинно и бесхитростно, мне показалось, что спрашивающему необходимо ответить.
– Нет, – выпалил я по инерции, абсолютно неготовый к такому повороту событий, – апелляция.
– Эпиляция, – поправил Михалыч.
Я ещё больше смутился от допущенной ошибки. Стало до боли обидно за себя, такого безграмотного, и за всю свою никчёмную жизнь, приведшую меня в этот подвал.
Я стоял обнажённый под их пристальными взглядами, и нечем было прикрыться, и некуда было уйти. Вопрос: «Почему это происходит именно со мной?» огромными буквами замаячил перед глазами, принеся с собой тоскливую обездоленность неудачно сложившейся судьбы. Неимоверных размеров безысходность, как воздушный шар раздулась внутри, перекрыв дыхание.
Я стал жестикулировать руками и открывать рот, пытаясь что-то сказать, но лёгкие настолько спёрло, что не смог произнести ни звука. Отчаяние душило, как удав свою беспомощную жертву, и пришлось обратно присесть на кровать, чтобы хоть как-то собраться.
Не сомневаясь, что бомжи хорошо понимают моё состояние, я не почувствовал с их стороны ни малейшего желания как-то утешить меня. Никто не спешил помочь мне справиться с внутренним конфликтом, оставляя один на один мытариться в собственных переживаниях.
Чуть погодя, когда я уже нашёл сложенную рядом с диваном одежду, я почувствовал, как кто-то с пониманием положил руку мне на плечо, а из угла комнаты, то ли в шутку, то ли всерьёз, но так, чтобы было слышно, донёсся чей-то глубокий вздох.
И тут слёзы сами собой хлынули из глаз, и слова ненужных объяснений и затаённых обид, как плотину прорвав меня изнутри, полились нескончаемым потоком наружу. Прерываясь на частые всхлипы, я рассказал о разводе с женой и потере сына, о своей гражданской подруге, с которой прожил семь лет и которая, как оказалась, переспала с половиной моих друзей. Рассказал и о двух закадычных товарищах, предавших меня в общем бизнесе, и о тех случайных знакомых, с которыми мне приходилось тусоваться последнее время, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту.
Вспомнил я и о собственных промахах. Обида душила за отца, который был заядлым водителем, а я, имея возможность, так и не купил ему столь желанную иномарку. За мачеху, которая всю жизнь посвятила мне, а сама мечтала о путешествиях, а я даже не купил ей путёвку в Турцию или Египет.
Бомжи слушали, не перебивая и не вставляя привычных комментариев. Если бы я закрыл глаза, то ничто не выдало бы их присутствия и отношения к происходящему. А меня несло по моей пропащей жизни, полной непонимания, никому не нужных действий, страхов и комплексов.
От последнего дня на мосту вплоть до самого раннего детства, я вспоминал, как испытывал бесполезность собственного существования и всего творящегося вокруг.
Остановиться не было сил. Как перелистываемые в книге страницы, в памяти всплывали всё новые и новые эпизоды бессмысленной биографии, и даже если они были положительные, то становилось досадно и обидно оттого, что они прошли.
Не знаю, как долго длился мой приступ жалости к себе, но постепенно накал переживаний пошёл на спад. Поток воспоминаний мало-помалу иссяк, но чувство безысходности и пустоты моего существования цепким якорем засело в груди и не покидало её, превращая каждый вдох в тягучую резину мелких глотаний.

10

Та же рука, что лежала у меня на плече, аккуратно взяла меня под локоть, предлагая подняться.
Я огляделся. Мой спаситель бережно тянул меня, предлагая следовать за ним. Параллельно с этим другой рукой он держал «соньку» и продолжал снимать.
«Похоже, он вообще решил не расставаться с камерой», – мимоходом подумал я.
Пока мы продвигались в предложенном им направлении, девушка по ходу движения предусмотрительно убирала предметы интерьера, стоящие у нас на пути. Стулья отбрасывались в сторону, отодвинулся диван. Несколько оставленных на полу шмоток она отшвырнула ногой, хотя они вряд ли помешали бы моему продвижению. В конце она открыла дверь в соседнее помещение и держала её распахнутой, пока мы не оказались внутри.
Глядя на кафельную плитку на стенах, я подумал, что это похоже на большую душевую или туалет. Краны в стене и раковина подтвердили правильность моего наблюдения.
Михалыч, каким-то чудом опередив нас, был уже там. Он ждал у стены, где стояла большая бочка.
У меня промелькнула мысль, что в таких хорошо квасить капусту или солить огурцы.
– Это волшебная бочка наполнена водой…, живой водой, – начал с преамбулы главный бомж, видя мой неподдельный интерес к столь необычному предмету в данной обстановке, – возможно царь Гвидон спасся в такой или древний грек Диоген познавал истинное устройство мира…, история об этом умалчивает. Но сейчас ты залезешь в неё и… Здесь есть окошко для глаз, чтобы смотреть, – пояснил Михалыч, показывая рукой, – и…
Несколько запаздывая за его движениями, я проследил взглядом за его указательным пальцем и увидел небольшой, но вполне настоящий иллюминатор.
… – и маленькая трубочка под ним, выходящая наружу, – дождавшись, пока я сконцентрируюсь на увиденном, продолжал он.
«Иллюминатор, капитан Немо, классные заклёпки», – складывалась цепь непроизвольных ассоциаций у меня в голове.
– Ровно десять минут ты будешь сидеть внутри, закрытый крышкой. Выбор у тебя, прямо скажем, невелик: ты можешь задержать дыхание и таким образом продержаться отведённое время, либо дышать через трубочку, что тоже позволит скоротать долгие минуты перед выходом. О третьем варианте, – Михалыч закатил глаза к потолку и сложил руки на груди, – мне бы не хотелось упоминать, настолько он безрадостен.
Последние слова он говорил, обращаясь скорее не ко мне, а к окружающим.
Всё это время я неотрывно смотрел на бочку, но только по окончании вступительной речи заметил, что её крышка имеет завинчивающееся устройство.
Никто не спрашивал моего согласия на эксперимент, но и мне в голову не пришло отказаться от него. Всё происходило, как само собой разумеющееся.
Девушка начала помогать мне раздеваться, не позволяя снятой одежде падать на пол. Видя, как мои вещи аккуратно повисают на вбитых в стену крючках, я никак не мог вспомнить, когда успел одеться.
В процессе подумалось, что происходящее должно как-то испугать меня, но к тому моменту организм и без того был настолько вымотан, что, как видно, на страхи не осталось сил.
Не до конца осознавая, что делаю, я безропотно выполнял всё, что мне говорили. В голове крутилось единственное пожелание, чтобы вода в бочке не была холодной.
Но температура оказалась на редкость комфортной, не вызывая дополнительных усилий и напряжений.
Погрузившись по плечи, я сделал глубокий вдох и нырнул к иллюминатору. Сверху заскрежетала закручивающаяся резьба.
В круглое окошко я увидел, как расплывчатые силуэты бомжей покидают помещение. Легкое волнение защекотало под ложечкой. Теперь, даже если со мной что-то случится, помощи ждать было неоткуда.
Сглотнув воздух из раздутых щёк, я потрогал крышку над головой. Она была плотно закрыта.
Я почувствовал тревогу.
«Они что – идиоты? А вдруг я не выдержу. Десять минут – это какие-нибудь чемпионы столько держатся».

В голове нарастала паника, а за ней, как по команде, пришло ужасающее удушье. Живот начал сокращаться, поддаваясь всё более и более усиливающимся спазмам. Я поднял лицо кверху и прильнул к закрытой крышке губами. Вопреки ожиданиям, там не оказалось столь желанной воздушной подушки. Вернувшись к иллюминатору, я надеялся подать сигнал о помощи, но в комнате никого не было, и любая жестикуляция была бы бесполезной.
Мысль: «Вот это я попал» конвульсивно пульсировала в мозгу.
Неожиданно вспомнилось упоминание о трубочке под окошком. Судорожно найдя спасительную дырочку, я прильнул к ней губами, в надежде сделать долгожданный вдох. Но не тут-то было.

Усилия заглотнуть воздух полной грудью, ни к чему не привели. Отверстие оказалось настолько узким, что столь желанный вдох растянулся на неопределённое время. Воздух по трубке сочился так медленно, что удушье не проходило, а продолжало нарастать, но теперь уже с меньшей скоростью.
И вдруг меня осенило: если перестать паниковать, то можно продержаться дольше. Ведь раньше у меня никогда не было проблем с водой. Я любил нырять на дальность, и был хорошо знаком с чувством удушья, пик которого умел намеренно оттягивать, чтобы увеличить количество гребков.
Тягучий вдох дался хоть и с большим трудом, но всё же принёс долгожданное облегчение. Чем меньше я думал, тем ровнее становилось дыхание. В итоге, голова полностью освободилась от сумбурных мыслей, и неукротимые спазмы живота перешли в режим контролируемого пульсирования.
Я перестал думать об удушье, о Михалыче и его спутниках. Позабылись проблемы и обстоятельства, приведшие меня на мост. Осталось только светящееся окошко, через которое я смотрел на мир и тонкая трубочка, по которой в грудь медленно просачивался воздух, наполняя лёгкие спасительным кислородом.
Скрежет над головой, нарушил установившееся во мне равновесие. Вслед за пришедшими звуками, включился мыслительный процесс. На какое-то мгновенье появилось позабытое удушье, но теперь оно не казалось таким пугающим.

Первым, кого я увидел, вынырнув из бочки и стряхнув воду с глаз, был улыбающийся во весь рот оператор с развёрнутым во всю ширь огромным махровым полотенцем. Чему он радовался: тому, что я не утонул или моей наготе, признаться, я так и не понял, но то, что его радость не была поддельной, было очевидно.
Вытершись, я облачился в выданные мне ранее обноски. Теперь и они уже не казались столь уродливыми.
Вернувшись в жилую комнату из светлой душевой, мне потребовалось некоторое время, чтобы глаза привыкли к полумраку. Однако это не помешало разглядеть сияющее лицо девушки и очаровательную улыбку, которой она приветствовала моё появление после процедуры.
– Нас не познакомили. Ма, – представилась она и протянула руку для рукопожатия.
Касание было тёплым, но её ладонь не была, как мне представлялось до этого, мягкой и бархатистой. К своему удивлению я почувствовал грубые, покрытые натруженными мозолями подушечки пальцев, а под ними крепкие мышцы кисти.
Высвободив руку, она обняла меня сзади за плечи и стала бережно поворачивать, пока в поле моего зрения не попал Михалыч. Он приветливо кивнул из своего кресла, а Ма, продолжая вертеть меня, пояснила:
– С кем-то ты уже успел познакомиться, а вот тот, кто заметил тебя на мосту.
Чуть в стороне от Михалыча стоял мой спаситель, не ехавший с нами в машине, но неведомым образом объявившийся здесь.
– Егор, – представился он и помахал издалека, так как стол, стоявший между нами, препятствовал рукопожатию.
Я помахал в ответ.
Ма продолжила вертеть меня и, плавно переведя мой взгляд на продолжающего снимать оператора, сказала:

– А того, кто зафиксировал все подробности твоей безвременной кончины, зовут Славик.
Славик протянул руку, и вот его ладонь оказалась мягкой и бархатистой.
– Ну, когда никаких тайн не осталось, и все формальности соблюдены, давайте перекусим, – предложил Михалыч и указал на стол, где стояли кастрюли и пластиковые приборы.
Ма не оставила меня и после приглашения покушать, усадив на стул, принялась за мной ухаживать.
Это было весьма кстати, потому что мои собственные движения были довольно тягучими и неуклюжими. Заторможенность, явившаяся следствием расслабленности, не позволяла телу двигаться на привычных скоростях. Не узнавая себя, в какой-то момент я обнаружил, что наблюдаю за собственными действиями со стороны: вот мои руки берут тарелку, вот ложка плывёт ко рту.
С одной стороны, это был я, но с другой, всё происходящее вокруг, меня не касалось.
Застольная беседа долетала через затуманенное восприятие отдельными удлинёнными фразами с изменённым тембром голоса говорящих. А чтобы повернуть голову в сторону вещающего, требовалось старание и время. Глаза видели и предметы, и людей в матово-расплывчатом формате, словно их заволокло пеленой.
Само это состояние мне нравилось. Оно являлось полной противоположностью любому напряжению, но после обеда – а я почему-то был уверен, что мы обедаем – жутко захотелось спать.
Покинув стол, я направился в сторону кровати и, едва голова коснулась подушки, отключился, даже не позаботившись раздеться.

11

Как долго длилось моё повторное восстановление, я не знаю.
Несколько раз засыпая и просыпаясь, в одно из своих очередных пробуждений, я обнаружил, что нахожусь в жилище бомжей один.
Окон в помещении не было, но тусклого света лампы было вполне достаточно, чтобы осмотреться. Хотелось думать, что её предусмотрительно оставили включенной. И что это сделала Ма.
Первое, что бросилось в глаза, была мебель, а точнее её вид. Если бы не знать хозяев, то с лёгкостью можно было бы предположить, что приобретена она не в дешёвом салоне.
Книжный шкаф у стены был забит до отказа литературой. В основном это были энциклопедии и книги, связанные с медициной и анатомией, но помимо этого на полках мною было замечено много публикаций восточно-философского толка.
С опаской относясь к такого рода изданиям, я из любопытства, всё-таки, порылся среди журналов, брошюр и увесистых изданий, но, не обнаружив знакомых авторов, оставил это занятие, подумав, чтобы, главное, меня не начали склонять к чтению этой дребедени.
Продолжая исследования, я обнаружил свою заряжающуюся камеру. После того, что я узнал и услышал у бомжей, меня не сильно удивило, что в доме этих людей имеется зарядное устройство, подходящее к моей «соньке».
Помня, что один угол комнаты был отведён под кухню, я начал искать его глазами, пока не вспомнил о переезде и что нахожусь совсем в другом помещении.
Тем не менее, кухонная ниша была и здесь. Встроенная в неё кухня с современной электрической плитой, духовкой, подсвечивающейся вытяжкой и прочими приспособлениями была выдержана в едином стиле, и подбор дизайна мне понравился. Если бы у меня была возможность выбирать, я сам купил бы такую.
Подвесные шкафчики и полки были уставлены множеством всевозможных баночек с приправами, специями и ещё бог знает с чем. Их количеству позавидовал бы любой шеф-повар столичного ресторана. Там же стояли упаковки чая и кофе разных сортов. Каким-то образом сюда затесался старинный буфет с застеклённым верхом и увесистым низом. Через узорчатые стёкла было видно, что внутри он тоже не пустует.
Всё увиденное казалось довольно необычным, учитывая то, что всё это находилось в безоконном подземелье.
Вслед за кухней я обнаружил нечто похожее на прихожую. Около двери, по всей видимости, входной, висели пальто и куртки. Рядом стоял ящик для обуви, а на нём лежало несколько сумок, одна из которых до боли напомнила мою собственную, купленную когда-то в дорогом бутике.
Про себя я ещё раз отметил, что мои новые знакомые не так уж просты, как кажутся на первый взгляд.
Помимо входной двери я нашёл ещё четыре, но все они, за исключением душевой, были заперты.
Закончив осмотр, я уселся на диван, но вспомнив, что вчера неизвестно откуда появившийся Егор вручил мне пакет с туалетными принадлежностями, решил пойти умыться.
Собираясь чистить зубы, взглянув в зеркало, я обнаружил, что прилично зарос. В пакете, на радость, оказался бритвенный станок моей любимой марки, которым я пользовался дома. От лезвий других фирм кожа на лице покрывалась раздражением.
Спустя пять минут, поглаживая чистый подбородок и думая: насколько, всё-таки, внимательны и предусмотрительны мои новые друзья, я вспомнил, что собирался почистить зубы и стал рыться в пакете в поисках зубной пасты.
Она тоже оказалась моей любимой.
Смутное подозрение от стольких совпадений посетило меня.
Переведя взгляд на зубную щётку в руке, я не удивился, увидев, что она была той же фирмы и того же цвета, которые я предпочитал.
Сполоснув рот, я вышел из ванной и, подойдя к сумке у двери, открыл её.

12

Когда мои новые друзья вернулись, я поджидал их, сидя на диване, с расставленными на столе вещами из московской квартиры.
Решив покончить с жизнью, я предусмотрительно всё ценное, что было в доме, выставил на видное место, чтобы родственники не рыскали незнамо где, в поисках полагающегося им наследства. В основном это были изделия из драгоценных металлов, кое-какая аппаратура, документы и деньги.
Теперь всё это красовалось на столе в подвале бомжей.
За привезённые документы я, конечно, был благодарен. Паспорт, несомненно, пригодился бы в любом случае, но про остальное мне хотелось глаза в глаза спросить у Михалыча и компании.
Не дождавшись, пока они разденутся, я набросился с вопросами:
– И как это понимать?
Пытаясь внешне казаться спокойным, я почувствовал, что голос всё же выдал моё раздражение. Чтобы было понятно, откуда оно взялось, я развёл руками над содержимым сумок.
– Что подумают мои близкие, когда обнаружат пропажу?
– Не волнуйся, – попыталась успокоить меня Ма. – Егор сделал всё аккуратно, никто не заподозрит ничего плохого.
Её ответ только подлил масла в огонь.
– А это и есть «плохое», – находясь на грани нервного срыва, выпалил я, – это грабёж, воровство чистой воды.
Ещё чуть-чуть и, потеряв последние остатки самообладания, я начал бы разносить их лачугу вдребезги.
– Как это понимать? Какие будут объяснения? – безадресно послал я следующие два вопроса.
В то время как Ма порывалась продолжить разговор, остальные настороженно притихли. Она хотела дать ещё какие-то объяснения, но еле уловимым жестом Михалыч остановил подругу. Ма тут же шагнула назад, отгородившись от меня полумраком комнаты.
– Он думает, что мы его обокрали, – прокомментировал главный бомж моё возмущение, сделав ударение на слове «мы».
– Не думает, а знает, – парировал я.
– Не забывай, что ты умер, а мертвецам вещи не нужны, – копаясь с ботинками, пробурчал Егор.
– Но письмо с кассетой пока ещё здесь, – вторя ему из темноты, продолжил Славик, подразумевая, что всё ещё можно исправить.
Из-за схожести манер говорить, их реплики прозвучали слитно. И хотя Егор был мне почему-то более симпатичен, сейчас это не имело значения. Я был зол на всех в равной степени.
– А их бы следовало передать в милицию, и в таком случае всё должно было достаться моей семье, – зацепился я, – а не кучке бродяг, промышляющих киданием на доверии.
– Всё досталось бы ментам, – прозвучал незнакомый голос, и тут за спинами пришедших я заметил новое лицо.
Неизвестный мне бомж со знанием дела выдвигал свою версию, не обращая внимания на мой гнев.
– Это как это так? – съехидничал я.
– Мы живём в реальном мире, а не в каком-то там зазеркалье. Все ценные вещи, после вскрытия квартиры милицией, попросту бы испарились. Да и с квартирой можно было бы что-то придумать. Кому, как не нам об этом знать.
– А закон? – выпалил я, но, несмотря на эмоции, что-то в глубине меня заставляло признать замечания этого остроносого, небольшого роста парня вполне резонными.
К тому же вспомнился случай, произошедший с одной знакомой, которая вернувшись из очередной командировки, обнаружила свою квартиру вскрытой и опечатанной стражами порядка. Соседям показалось, что внутрь забрались воры, и они вызвали наряд.
Тревога оказалась ложной, но в тот раз хозяйка не досчиталась ни денег, отложенных на отпуск, ни золотых украшений, хранящихся на трельяже.
Градус моего негодования снизился, но внутренний протест не позволил так просто сдаться, и надежда получить объяснения осталась.
Я ещё раз попытался раскалить обстановку, но безразличие бездомных сводило все труды на «нет». Они так буднично снимали верхнюю одежду и искали тапочки, что драматизм, который мне хотелось придать случившемуся, разваливается на глазах.
Видя, как в немом несогласии я развожу руками, в разговор вступил Михалыч.
– Те, кто призван защищать закон и быть примером его исполнения, не обязательно на деле являются таковыми, – примирительно начал он, – так бывает. Жизнь, как ни крути, не подвластна правилам, которые придумываются людьми.
На слове «придумываются» он сделал особый акцент.
– Рыба ищет, где лучше, а человек, где глубже, ну или наоборот. Тебя и без того уже давно обокрали, заставив поверить в то, что ты что-то имеешь. Когда ты родился, то у тебя ничего не было, и Мир был Тобой, а Ты – Миром. Всё принадлежало тебе… Но со временем тебе объяснили, где чья игрушка, и, соблазнив частной собственностью, украли Мир целиком. Тебе даже не оставили эмоций и чувств. Всё заимствовано.
То, о чём он говорил, понималось мною скорее интуитивно.
– Посмотри, как увлечённые игрой дети беспечно пачкают и рвут свои одежды, и как родители переживают за купленные куртки, ботинки и штаны. Гнев взрослых выглядит впечатляюще. Они готовы в кровь исполосовать своего отпрыска за испорченный кусок материи. Пугаясь такой реакции, ребёнок в следующий раз не бежит, не лезет никуда из любопытства, а думает, прежде всего, о том, как бы ни заляпать и ни порвать пресловутые шмотки. Это один из способов отнять у нас Мир.
По тону главного бомжа было ясно, что высказанные до этого мною претензии по поводу украденных ими вещей его нисколько не волнуют.
Пока он говорил, остальные бесшумными тенями просочились в комнату.
Ма ушла готовить чай. По её виду было понятно, что дискуссия её не увлекает, а тема не стоит и выеденного яйца.
Главный бомж и сам не выказывал особого интереса. Не глядя в мою сторону, он добавил, что большинство правил призваны вызывать в людях чувство вины, и выдуманы теми, кому выгодно, чтобы их соблюдали другие.
Я возразил сумбурной тирадой, сводящейся к мысли, что совершенствуя законы, человечество само по себе совершенствуется.
Это замечание вызвало умиление на лицах бездомных.
Невозможность выкрутиться из собственных рассуждений раздражала меня, но уж больно хотелось, чтобы хоть что-то было по-моему. Я пытался подобрать подходящий пример, но не мог. Всё, что приходило в голову, только подтверждало поговорку «своя рубаха ближе к телу», и что закон делает всех людей потенциальными преступниками.
Словно читая мои мысли, Михалыч добавил, что реальность такова, что без великой идеи и осознания человек скатывается к примитивным формам существования. Инволюционирует.
– Мне кажется, что это уже само по себе преступление, – заключил он.
«И это говорит человек, прозябающий в подвале и побирающийся на паперти. Какая здесь великая идея?», – подумал я, но вслух промолчал, и в тот же миг что-то подсказало мне, что и эта мысль не прошла незамеченной для собеседника.
Стало жутко неловко за своё поведение.
Но со стороны бомжей не последовало даже намёка на осуждение. Было похоже, что они на самом деле утратили интерес к полемике и больше волнуются за подготовку к чаепитию.
По крайней мере, чашки, ложки и прочее они доставали с большим удовольствием, чем слушали меня.
– Но ведь можно же как-то повлиять…, как-то…, – запинаясь, попытался я вернуть разговор к нерешённой для себя проблеме.
– Какие бы искусственные изменения не претерпевало человеческое общество, жизнь не подстраивается ни под чьи сиюминутные желания. Кто это понимает, – как бы между делом отвечал Михалыч, – тот живёт, но большинство противится переменам, стремясь сохранить всё без изменений в силу сложившихся привычек, ….
– Для надёжности, – вставил Славик.
– … но на самом деле из-за собственной слабости, страха и лени. Хотим мы того или нет, но жизнь – это движение. Если в ком-то или чём-то его нет, значит, оно – умерло. Законы и ограничения призваны не допускать изменений. Это их скрытая функция – оставить всё, как есть. И потому жизнь умирает там, где они хорошо работают.
Михалыч сделал паузу и, вздохнув полной грудью, с безнадёгой в голосе добавил:
– Таково Существование и никакие законы и правила не способны остановить то, что по сути своей находится в беспрерывном развитии.
Упоминание о Существовании разбудило во мне давно забытое чувство чего-то грандиозного.
– Есть целые области человеческой деятельности, где всё подчинено придуманным правилам и люди в них …, как живые трупы…
– Я видел этот фильм, – неизвестно чему обрадовался Славик.
… посмотри на бухгалтеров, банкиров, адвокатов, на тех, кто всю жизнь просиживая за бумагами, пытается увязать свою деятельность со всевозможными предписаниями и постановлениями. Они сухи, как отмершие ветки на деревьях. В их глазах нет жизни. Эти люди разучились радоваться рассвету, не бегают босыми по утренней росе, не замечают проплывающих по небу облаков. Вся их жизнь свелась к тому, чтобы соответствовать придуманным постулатам. Они способны только реагировать. И имя им – Легион.
Представив армию офисных червей, о которых говорил Михалыч, я был подавлен масштабами всеобщего безумия. Голова гудела, как трансформаторная будка. От недавнего возмущения не осталось и следа.
– Конечно, они интересуются, весна или зима на дворе, но исключительно ради того, чтобы знать, какую обувь надеть перед выходом из дома. Их мир сузился до примитивной гонки за ощущениями, рождаемыми сексом, алкоголем и быстрой ездой на автомобиле. Они будут с пеной у рта доказывать, что всё чувствуют, но включите по телевизору новости, и мир за окном перестаёт для них существовать. Его красоту и загадку они променяли на завтрашний курс валют. Они думают,… нет, они уверены, что важнее бумажек на земле ничего нет. Для них сама земля – это всего лишь бумажка, надел, участок, не более. Бессмысленное прозябание, как многотонный дорожный каток подмяло под себя все проблески в них чего-то до этого по-настоящему волнующего… Не имея достойной цели, в какой-то момент они сдались, безвольно позволив раздавить себя этой безжизненной махине.
В сущности, в этом коротком монологе было описано моё состояние последних нескольких лет, когда кроме зарабатывания денег, пьянок с друзьями и ухлёстывания за юбками ничего не интересует.
– Неужели, и в самом деле, все законы бесполезны? – выпалил я в отчаянии, готовый зацепиться за любую соломинку.
– Нет, – весело успокоил Михалыч, – есть и полезные. Например, неплохо придумано со светофорами, да и с правилами дорожного движения, в общем. Не будь их, какая неразбериха творилась бы на дорогах. Но если брать по человечеству в целом, то картина неутешительная.
Михалыч неожиданно замолчал, будто потерял нить разговора, но потом добавил:
– Люди так боятся жизни, что перестали доверять Существованию, благодаря которому, кстати, они и появились на этой планете. Внушённый им параноидальный страх перед реальным миром требует подо всё подвести нормативную базу, а если нет, то морально-этическую норму. Даже в любовь они перестали верить и требуют письменного подтверждения чувств…, в присутствии свидетелей.
Видя мою растерянность и невозможность переварить услышанное, главный бомж примирительно добавил, что Существование не раз доказывало, что способно постоять за себя.
В качестве примера он рассказал, как в одном научно-исследовательском институте учёные скрестили собаку и волка, получив новую породу. Эксперимент длился несколько лет, и работники следили за его чистотой. Но потом финансирование прекратилось. Когда учёные вернулись к этой теме, то обнаружили, что порода сама собой разделилась на волков и собак.
– Учёным повезло: они увидели, как работает Высшая Сила, возвращая всё на круги своя.
– Жаль только, что большинство людей этого не увидит, – как бы между прочим вставила Ма, пронося мимо заваренный чайник.
Я был на сто процентов согласен с услышанным, но что-то тяжеловесное сопротивлялось внутри, придавив так, что даже вздохнуть было тяжело. Тысячи доводов и логичных оправданий, пытаясь восстановить утерянные позиции, рождались в мозгу и тут же разрушались, потому что я знал, что мой новый знакомый прав. И это было невыносимо.
Понимая, что я на пределе, Михалыч, сбавил обороты.
– Ты заблудился в вещах, погрязнув в дурацком выборе что одеть, и будет ли это соответствовать придуманному тобой имиджу. Ты переживаешь за то, чем, по сути, не являешься, и что тебе не принадлежит. А… а кто позаботится о мыслях, которые… – главный бомж многозначительно замолчал.
«… которые, как навязчивые мухи роятся и множатся в голове, не оставляя меня ни на секунду в покое и не давая здраво взглянуть на вещи», – закончил его фразу про себя я и в предистеричном состоянии выпалил вслух:
– Так что же делать?
Глаза Михалыча горели как два прожектора. Проследив за его взглядом, я увидел Ма, стоящую с часами у дверей в душевую. Не произнося ни слова, я двинулся в подсказанном направлении с такой скоростью, что она едва успела вложить будильник в мою ладонь.
Устанавливая часы на специально предусмотренную для этого площадку перед иллюминатором, я успел про себя отметить, как, всё-таки, хорошо у них продуманы даже такие мелочи, а после погрузился в воду и прильнул губами к спасительной трубке.

13

Вернувшись в комнату, я обнаружил компанию, преспокойненько попивающую чай с вкусняшками. Михалыч жестом пригласил присоединяться. Незнакомца, вступившего со мной в полемику, не было. Позже я узнал, что его звали Алексеем Дайнекой, и что он почти с самого первого дня бомжует с Михалычем.
Сил что-либо делать после бочки не осталось. Как только я устроился на краю дивана, передо мной поставили полную чашку, но и её поднять было проблематично.
– За вещи не волнуйся, – полупримирительно, полууспокаивающе сказал главный бомж, делая очередной глоток, – я уверен, они тебе ещё пригодятся, а если нет, то мы найдём им лучшее применение, чем участковый.
Впоследствии, я много думал на эту тему и слушал, что говорил главный бомж другим посетителям.
Не помню, при каких обстоятельствах однажды он сказал, что избавиться от всего барахла одним махом неслыханное везение.
– Люди думают, что вещи важны. Отсюда их страсть к коллекционированию, созданию музеев, охране древних построек. Люди придумывают разные способы, как сохранить вещи, и так озадачиваются этим, что всё становится с ног на голову, и уже не вещи служат им, а они вещам.
– Подожди, а как же история? Музеи? – поинтересовался тогда посетитель, – по тамошним экспонатам люди изучают, как жили их предки, находят положительные и отрицательные моменты, делают выводы.
– Изучать может и изучают, и ошибки находят, но, в конечном итоге, ничему не учатся и никаких выводов не делают, – ответил Михалыч, подчеркнув, что лично он не против музеев, – как воевали, так и воюют, как ревновали, так и ревнуют, как убивали неверных, так и убивают, как мстили брат за брата, так и мстят, хотя и называют себя цивилизованными. Сохраняй вещи – не сохраняй…, я был в музее несколько раз, – главный бомж скорчил добродушную гримасу, – видел наконечники для стрел, которыми ещё пользовались во времена войн до христовой эпохи. Что с той поры изменилось? Я тебе скажу – наконечники переплавили в пули.
– Но есть же немеркнущие произведения искусства, – гнул свою линию гость, – в конце концов, просто красивые вещи.
– В каждом творении, будь то картина или музыкальное произведение, важен не сам шедевр и не мастер, создавший его, а процесс создания. Ведь именно в этот момент в творящем бурлит та энергия, которую большинство людей растеряли ещё в юности. Сотворивший не интересен. Манит созидающий. Многим свойственно, создав нечто, потом всё оставшееся время почивать на лаврах. Эти люди не осознают, что подписали себе смертный приговор. Я видел седовласых учёных математиков-физиков, которые сделали свои открытия ещё в аспирантуре двадцать-тридцать лет назад, а после до смерти продолжали мусолить давно избитые темы. Жалкое зрелище, доложу я вам, но даже великие не избежали этой участи.
Мне понравился его пример о буддийских монахах, делающих бесподобные по красоте янтры из цветного песка.
– Не один день, а может и месяц, уходит на создание такого рисунка. После того, как работа закончена, её открывают на всеобщее обозрение, а затем, насладившись видом изумительного по своему исполнению узора, монахи перестают заботиться о сохранности творения, и ветер развеивает без остатка кропотливо создававшееся произведение. Похоже, они нашли понимание в вопросе правильного отношения к вещам. Создателей янтр интересует исключительно процесс творения. Но, как только картина закончена, она перестаёт иметь для них всякое значение. В завершённом нет энергии, нет жизни, оно мёртво.
От последних слов повеяло тогда загробным холодком, а Михалыч, для пущей наглядности, увязал ещё всё это с возведением египетскими фараонами пирамид, окончание строительства которых означало, что могила готова.
– Человек интересуется вещами, потому что ему недостаёт жизненной энергии. По сути, он интересуется энергией и уверен, что получит её посредством приобретения или любования вещами, но даже дураку понятно, что в таком случае он приобретает суррогат.
В другой раз я услышал, как на вопрос: «Нужно ли избавляться от вещей?» – Михалыч ответил, что если они не являются необходимым условием счастья, то нет.
– Вещи становятся важны, когда сам человек делает их таковыми. Он думает: «я буду счастлив, когда мне купят мороженое», «я буду счастлив, если мне подарят ту игрушку», «я буду счастлив, если у меня будет магнитофон», «я буду счастлив, когда построю большой дом» или «когда любимый человек станет моим». Таким образом, даже любовь становится лишь ступенькой на пути к его цели. И кажется, что чем труднее её достижение, тем больше счастье. Так глупо думают взрослые люди. Сам Александр Македонский, покоривший полмира и имевший все доступные земные блага, завещал после смерти пронести его перед строем солдат с выставленными из гроба руками, дабы все видели, что даже он – владыка вселенной – не смог взять с собой в могилу ничего материального. По всей видимости, он знал, что в жизни важно лишь то, что останется с человеком после смерти. А это энергия.
На последнем предложении главный бомж подчёркнуто повысил голос.
– Изменчивые условия не могут принести счастье. Посоветуйте тем, кто пьет хорошее вино и ест деликатесы, поголодать на сухую дня три. Уверяю, что по окончанию эксперимента, простая гречневая каша и колодезная вода покажутся любому из гурманов самым, что ни на есть, объедением.
Михалыч усмехнулся, словно говорил о чём-то забавном.
– Однажды я услышал, как маленький мальчик спросил у отца конфетку, – продолжал он по-свойски, чтобы хоть как-то облегчить гостю понимание освещаемого вопроса, – отец дал ему леденец, но сказал: «Не ешь сейчас, съешь завтра. Представляешь, какое это счастье знать, что эта вкусная конфета будет у тебя и завтра». Но мальчик ничего не знал о завтрашнем счастье и съел конфету сразу. Он оказался мудрее старого родителя, который, прожив столько лет, так и не понял, что нет никакого завтрашнего счастья, и нет никаких условий для его возникновения. Счастье беспричинно, и не имеет никакого смысла ради него что-то откладывать или приобретать. Одного того, что вы живёте, вполне достаточно для того, чтобы быть счастливым. А есть ли у вас вещи или вы голодранец, не суть важно.
Пока собеседник осмысливал услышанное, Михалыч добавил, что, невзирая на сказанное, он за качественные вещи и вкусную еду.
По поводу вещей и накопительства мне самому вспомнился случай, произошедший с одним моим казанским другом, который, будучи криминальным авторитетом, решил заняться игровым бизнесом. Он расставлял «одноруких бандитов» по всей стране, убеждая таких же уркаганов, как сам, что это дело гораздо прибыльней, чем шарить по карманам граждан. Особенно хорошо пошло дело в Воронеже, и первый месяц его дружки не нарадовались, но… ещё через месяц они попросили избавить их от столь обременительной ноши.
«Дело в том, – объясняли они, – что раньше у нас ничего не было и нас ничего не держало. Мы могли делать, что хотели, и нас все боялись, а теперь всё наоборот: на нас самих наезжают и приходится отбиваться».
История Михалычу понравилась. В дальнейшем он использовал её в качестве примера, придумывая всевозможные интерпретации к ней.
Вообще, изменять услышанные истории на свой вкус или давать на один и тот же вопрос несколько вариантов ответа и не склонять слушателей к какому-то одному, было характерной чертой моего нового знакомого. По той же причине нельзя было понять, какое решение или вывод с его собственной точки зрения является правильным. Порой, его самые противоречивые объяснения оказывались, в итоге, взаимно дополняющими друг друга.
Но главное, всякий раз, слушая его, я не переставал удивляться, как точно он подмечает не только суть вопроса, но и состояние, из которого говорит собеседник.


Издательство «Золотое сечение»



Ответить